Чувство моря [litres] - Улья Нова

Подошла моя очередь. Тот решающий момент, когда через секунду тебе выдадут долгожданный лотерейный билет, порядковый номер, путеводную руну. Я замерла, насторожилась, прислушалась. Мне так нужно было сегодня, сейчас же получить какую-нибудь определенность, честную оценку событий. Понять итоги моей свершившейся жизни и ее предстоящее направление. Но четырнадцатилетние хулиганы нагло промолчали мне в лицо и направились дальше, дергая за ветки кустов, обзывая друг друга, сипло смеясь. Изредка они продолжали выкрикивать до хрипоты, раздавая некоторым прохожим их лотерейные билеты, их путевки в жизнь, их единственные и выстраданные жопы на все времена.

Звонок из тумана

Сегодня утром неожиданно позвонил человек, с которым мы не виделись лет десять. Когда-то он был астрологом. Потом устанавливал железные двери в квартирах и домах богатых москвичей. Всяких депутатов и директоров фирм. За время работы он собрал целую коллекцию удивительных историй. И тогда однажды он решил написать великую книгу о том, каково это – устанавливать железные двери в домах и квартирах состоятельных людей Москвы. Ради этого он ушел из фирмы, заперся в своей комнате и почти два года самозабвенно писал. А жил он все эти два года на пенсию своей мамы. И еще ему иногда из жалости помогала сестра. Когда он наконец закончил великую книгу, это стало совершенно неинтересным. Потому, что он начал писать в 98-м году, а закончил в конце 2000-го, было уже совсем другое время, люди хотели читать о другом.

Сегодня он, как ни в чем не бывало, позвонил мне и сказал: «Привет, это Антон Рекис, помнишь такого?» И я ответила: «О, привет, конечно помню. Рада тебя слышать!» Оказалось, он звонил по телефону-автомату. Значит, где-то еще есть телефоны-автоматы: на улицах, в тупиках или в переходах метро. Я, конечно же, спросила, как у него дела. Я даже на всякий случай сжала кулаки – так хотелось, чтобы он рассказал что-нибудь потрясающее, вселяющее надежду. Что у него все отлично, что лучше и быть не может. Мне сегодня было необходимо, чтобы кто-нибудь, вроде Антона Рекиса, неожиданно позвонил и рассказал, что у него все отлично. Чтобы кто-нибудь вселил в меня надежду, что так действительно бывает, что «все отлично» тоже случается, а не только эти сплошные истории, мораль которых укладывается в емкую формулу shit happens.

Антон Рекис рассказал, что несколько лет бедствовал. Как, каким образом и что он делал, бедствуя, он не уточнил. Потом умерла его мама. Старенькая мама-пенсионерка. Потом умерла его собака. Любимая собака дворняга. И потом он еще года два бедствовал, пока не решился продать соседке свою трехкомнатную квартиру. А себе купил двухкомнатную. На разницу, которую удалось получить от обмена, он сейчас и живет. Еще он сказал, что в новой квартире у него из мебели только люстра, диван-книжка и сантехника. Видимо, после этого ему наскучило сообщать о своих бедствиях, он поспешно переменил тему разговора. Напомнил, что у меня скоро день рождения. Сообщил, что неделя перед днем рождения – тяжелая, так происходит из-за планет.

Он говорил, а я молчала. Это был монолог человека, который хотел высказаться, сообщить о себе. Хоть как-то кому-то напомнить, что он все еще существует, что он есть в этом мире.

Потом он заявил следующее: «Не помню к чему, но я хотел обязательно сказать, что ты лучше меня соображаешь. И лучше меня осведомлена обо всем происходящем. Я очень хотел сказать тебе эту фразу. Но теперь не помню, к чему именно».

Он говорил, а я молчала. Потом он спросил: «Вы с ним все еще вместе?» Я кивнула головой и промычала в трубку: «Угу». Я соврала. Мне показалось, что так нужно сделать. От этого мне стало больно. Я вся в одно мгновение превратилась в кулак боли. Он помолчал. Продиктовал свой адрес электронной почты. Предложил хоть иногда переписываться.

Вообще, в жизни он смешной, несуразный. Бывший математик. Из тех, кто вечно страдает навязчивыми идеями. Из тех, у кого идеи и лишние знания разрастаются в голове сначала в ласточкины гнезда, а потом в целые замки, от тяжести которых невозможно жить. Становится мутно и неясно. Становится невыносимо. Еще мне раньше казалось, что он страшно одинок. Что большую часть жизни он блуждает один в густом, непроглядном тумане.

Я царапала под диктовку адрес его электронной почты. Совершенно уверенная в том, что никогда не стану ему писать. Так или иначе, это был странный звонок из прошлого, из непроглядного тумана, из одиночества, из затерянной где-то в городе телефонной будки. Это был звонок человека, придавленного грузом разросшихся у него в голове сложных мыслей, непригодных для существования идей. Он не поразил меня историей о том, что «все отлично» иногда случается. От его звонка целый день было грустно. И еще больно, от своей неожиданной, ненужной лжи.

Но вот о чем я еще подумала. Все равно надо позвонить, если чувствуешь, что это необходимо. И никогда не нужно стесняться. И не бояться, что тебя не поймут. Я подумала, что лучше позвонить, если чувствуешь, что это необходимо. Лучше позвонить, чем вечно носить так и не набранный номер телефона и свой долгий невысказанный телефонный монолог внутри.

Пустошь великая

Есть одно особое место возле метро: в шести минутах торопливой ходьбы, в восьми минутах, если прогуливаться не спеша. Там ларек овощной. Там круглосуточный пластмассовый кубик-магазинчик с холостяцкими заливными в прозрачных пластиковых упаковках. Там заляпанное, неказистое на вид, одноразовое по ощущению строение, где продают чебуреки и лаваши. Там палатка с курами гриль, а также времянка, где возникает вчера аптека, сегодня – салон связи, завтра – ремонт часов. И еще там несколько кочующих ларьков окружают крошечную треугольную площадь. Она-то и есть особое место. Пустошь великая.

Внизу горбатый тусклый асфальт, наверху бесформенные плевки облаков. Шумят машины в проулке, гудят в пробке на проспекте. А прохожие, как и везде, торопливы, насуплены. Шаркают их подошвы, цокают каблуки. Полощутся на ветру шелка, свистят-свингают джинсы – по крошечной площади, по сокровенному месту снуют ускоренные, усердные люди: от метро, к метро, к курам гриль, к магазинчику дисков, к неказистому заляпанному строению, за теплыми лепешками, к овощным ларькам.

То дождь поливает крошечную площадь. То над ней вьются снежинки, предвещая Новый год, поблескивая, подразнивая и легкомысленно обещая чего-то. Ночью, в свете лампочек и одиночки-фонаря асфальт поблескивает как нейлон, как нефть, как черные тени для век, как новенькая